В предыдущей работе мы отмечали, что глобальной потребностью цивилизации выступает технократическое движение за точность и определённость расчётов и измерений.
Оно выступает против расплывчатости, непознанной неизведанности и самодурства частных собственников.
И от этого никуда не уйти – сколько бы слёз не было пролито над «сталинскими репрессиями» и «попранными свободами» социальных хищников.
Потому что надёжность, как техническое понятие – это свойство объекта сохранять устойчивое, предсказуемое, заданное, работоспособное состояние в течение максимально длительного времени.
(Продолжение. Начало здесь.)
Технические справочники сообщат вам, что «надёжность объекта заключается в отсутствии непредвиденных недопустимых изменений его качества в процессе эксплуатации и хранения». А так же «Надёжность - комплексное свойство, которое включает в себя свойства безотказности, долговечности, ремонтопригодности и сохраняемости, а также определённое сочетание этих свойств».
Поскольку экономика – это совокупность техники, прилагаемой к дарам природы, к доступному данной группе людей сырью – то надёжность требуется не только от технических устройств, но и от экономического устройства (которое всего-навсего их совокупность!).
Совершенно очевидно, что капиталистическая «свободная», рыночная экономика свободна от надёжности и безотказности. Это такой незавидный аппарат (или агрегат, или механизм), который то взрывается, то глохнет, то отравляет пользователей и природу вокруг себя ядовитыми, удушливыми выделениями и выхлопами.
Безусловно, перед мировой технократией стояла и стоит (и никуда не денется – пока не развалится до основания человеческая цивилизация) задача повышения надёжности и безотказности экономического механизма. Чтобы он работал точно, без сбоев и кризисов, без нелепых спадов и депрессий, без массовых и личных банкротств.
Главная задача любого техника – чтобы техника «работала, как часы» - то есть не приносила нежелательных «сюрпризов», непредсказуемых закидонов.
Никто из сторонников свободного рынка не захочет лично ездить на авто, которое то взрывается, то глохнет, то пускает в салон струю выхлопных газов и топливных паров.
Между тем ОБЩЕСТВО В ЦЕЛОМ они заставляют передвигаться по истории именно в таком транспортном средстве, уверяя, что «свобода» взрывов и поломок в системе снабжения людей благами – высшая форма свободы.
Стремление к безопасной и надёжной технике – неотделимо от стремления к безопасной и надёжной экономике. Той, в которой не было бы страшно за завтрашний день. В которой всё двигалось бы только к лучшему. В которой была бы развитая система гарантий, безопасности и спокойной, уверенной жизни человека.
Ничего этого рыночная экономика дать не может. Она никому ничего не гарантирует, и заставляет засыпать и просыпаться в холодном поту, в страхе – причем как богатых, так и бедных. А вдруг завтра очередной кризис? А вдруг спад? А вдруг инфляция съест мои сбережения и мою будущую пенсию?! А вдруг завтра я окажусь безработным и т.п.
Безумие антисоветизма заключалось в том, что советизм искал выход для всех. И потому любая его неудача – это неудача для всех людей на земле, это крах их надежд на лучшее будущее, на стабильность и надёжную экономику.
Тот, кто, рискуя и жертвуя лично собой, ищет выхода из тупика для всех людей – достоин уважения, даже если ошибается в конкретных путях и методах. А тот, кто злобствует на основе «анти*», то есть на голом отрицании, не имеющем собственной программы – заслуживает, конечно же, презрения.
Безусловно, человечеству нужна растущая надёжность и безотказность экономики – как нужна ему растущая надёжность и безопасность техники. Противостоять этому стремлению может только безумец, мечта которого – ненадёжность, непредсказуемость, рискованная неопределённость работы систем и механизмов.
Часть 3
В предыдущих работах этого цикла мы отмечали неразрывную связь антивоенного движения против войн и геноцидов, технократического стандартизирующего прогрессизма, перехода мира от частной собственности к совладельческой форме собственности (кондоминиумам) – с «советским проектом» и мировым аболиционизмом (борьбой с рабовладением).
Мы подчеркивали, что советский проект предложил не лучшее (может быть, даже худшее из всех вариантов) решение поставленных проблем, тогда как Запад вообще не видит этих проблем, и никаким образом неспособен их решать.
В этом смысле нужно отличать прогрессивную корневую суть советского проекта от исторических эксцессов и извращений, обильно сопровождавших его становление.
Мы уже не раз отмечали трагедию человека, заключённую в том, что при очевидной ОБЩНОСТИ интересов развивать общечеловеческую цивилизацию, у людей неизбежен и КОНФЛИКТ интересов. Вечное (мы отвергаем теорию формаций Маркса) рабовладение – отражение этого вечного, неизбежного конфликта ВАШИХ личных интересов и интересов вашего соседа.
Откуда вообще появляется рабовладение? Именно из этого конфликта личных интересов.
Поэтому оно никакая не формация, а вечно (в потенциале) присутствующий полюс общественной жизни. От этого полюса можно отходить – или наоборот, к нему приближаться, но он сам никуда не денется, он будет вечной угрозой или вечным маяком (кому как).
Конфликт личных интересов заключается в том, что (никуда не денешься) – полнота вашей свободы зависит от несвободы других людей, а мера и степень вашего обогащения – от разорения и обнищания других.
Например: приятно одеть свежую рубашку, но неприятно её стирать и гладить. Приятно тратить деньги – но неприятно их зарабатывать тяжёлым трудом. И т.п.
Как может человек добиться того, чтобы делать только приятные ему вещи? Грубо говоря, зарплату получать, и побольше, а на работу ходить изредка, а лучше - совсем никогда? Очевидно (пока не придумали роботов-прислугу), только одним путём: переложив неприятные дела на другого человека. Который, соответственно, будет делать неприятные вещи в двойном размере (и за себя, и за вас), избавив вас от неприятных дел. ОТСЮДА И РОДИЛОСЬ РАБОВЛАДЕНИЕ НА ЗАРЕ ЧЕЛОВЕЧЕСКОЙ ИСТОРИИ.
В борьбе за ресурсы выживания, за землю и её недра, за жизненное пространства – племена и народы истребляли друг друга. Но часть побеждённых не убивали, а превращали в обслугу, чтобы самим не делать неприятных вещей, сосредоточившись целиком и полностью на приятных.
Это было сперва довольно патриархально (древневосточное рабство видело в рабе младшего друга, почти сына, египетский иероглиф «раб» и «сын» совпадают, сын считался выращиваемым дома рабом отца, а раб – купленным на рынке сыном). Постепенно это выросло (во много благодаря демократии) в строгую систему античного рабства (самое жестокое рабовладение в демократических обществах, в городах-республиках).
Заискивая перед избирателями (демосом, около 20% населения полиса) законодатели подчеркивали роль раба, как говорящего орудия, как рабочего скота и т.п. Ведь чем хуже рабу – тем лучше его хозяину; чем больше свобода одного – тем меньше свобода другого.
Вопреки бредням экономистов-аутистов, рабство было и остаётся самой эффективной экономической формой производства. Недостатки работников-рабов с лихвой компенсируются отсутствием у них прав, расходов на обеспечение им человеческой жизни, низкими издержками производителя и т.п.
Собственно, и сегодня никто не может конкурировать на равных с производством, на котором используется рабский труд: оно даёт самую низкую себестоимость продукции.
Поэтому и современные работодатели стремятся заполучить рабов, а развитые государства объявляют «демпинговой» продукцию стран, при производстве которой используется рабский труд.
С точки зрения экономики – рабство не было бы изжито никогда, и вне ареала христианской цивилизации оно и сегодня не изжито, чему примеров –море (дехристианизация мира идёт рука об руку с возрастающим рабовладением).
Врагом рабовладения выступили лишь нравственные принципы и убеждения цивилизованных людей. Мораль в итоге добилась запрета рабовладения – но аморализм снова и снова его возрождает (и в наши дни тоже).
В условиях рыночной экономики совершенно отчётливо видно не только стремление работодателей получить рабов в готовом виде (нелегальные мигранты, у которых отбирают паспорта, пленение бомжей и т.п.), но и стремление хозяев жизни усилить элемент рабовладения в трудовом законодательстве, приблизить наёмных рабочих по их положению к рабам.
Рыночная экономика находится в непримиримом конфликте с аболиционизмом(движением за отмену рабства). Во-первых, если всё – товар, то почему человек не товар? И куда девать неоплатных должников – ведь должны же они отрабатывать долг кредитору! И эта отработка не может ведь быть добровольной, она должна быть принудительной, иначе это нарушает права кредитора (который деньги дал, а вернуть их не может).
В условиях рыночной экономики побеждает в конкуренции тот, кто найдёт рабочих самых неприхотливых, снизит издержки на заработную плату до минимума. Это означает, что рабовладелец даст на рынок товар более дешёвый, чем работодатель, использующий свободный найм людей с правами. Это означает, что все работодатели ВЫНУЖДЕНЫ (даже если этого не хотят) – вести борьбу за снижение оплаты труда, увеличение рабочего дня, сокращения прав и льгот работника.
Не может отдельно взятый работодатель, даже если он очень добрый человек, повысить зарплату ОТДЕЛЬНО СВОИМ РАБОТНИКАМ: он вылетит в трубу, у него издержки будут выше, чем у конкурентов. Если же он изловчится как-то обмануть работников и заплатить им поменьше – он получит конкурентное преимущество.
Таковы законы экономики – противостоящие морали и законодательству христианизированных стран. Стремление к рабовладению в условиях господства частной собственности имеет постоянный характер – как закон земного тяготения.
Рабство бывает разным.
Бывает лично закреплённое, а бывает зарплатное рабство.
Второе, рыночное, вопреки расхожим байкам, более тяжёлое, чем первое. Первое носит оттенок патриархальности, единой семьи – пусть и при неравенстве её членов. Второе же выжимает человека, как лимон, а когда он отжат досуха – выбрасывает изношенную его оболочку на помойку.
Бесправие человека может быть законодательно закреплено. А может быть оформлено на принципах «добровольности», когда человека, попавшего в трудное, безвыходное жизненное положение – шантажируют работодатели. Опять же, чего бы там не болтали либералы – вторая форма, несмотря на видимость «добровольности ярма» (и даже благодаря этой видимости) – тяжелее, чем первая, строго ограниченная законодателем в рамках общего и писаного закона.
Аболиционизм – важнейшая часть дела социализма – ставит перед собой задачу борьбы со всеми формами рабовладения и рабского состояния, будь они формальные или неформальные (но фактические).
«Добровольное» согласие раба на рабство ничего не значит – потому что было вырвано шантажом и безвыходностью положения.
Отмена рабства – это не только отмена крепостного права, но и отмена возможности шантажировать человека голодной смертью, истязать бездомностью, замерзанием и т.п. формами социального убийства.
Поэтому человек не может быть лично свободен, если у него нет средств к существованию – чтобы не умереть, он свою свободу обменяет на чечевичную похлёбку.
Формальная отмена рабства зачастую приводит лишь к его ужесточению. Рабовладелец снимает с себя не насилие над личностью, а лишь обязанности заботиться о ней, хотя бы как о вещи. Буржуазные фабриканты пользуются рабочими зачастую более жестоко и чудовищно, чем даже помещики пользуются крепостными.
Поэтому подлинной борьбой с рабством в ХХ веке стал только советский проект: он побудил и страны Запада (пугая их восстанием рабов) – пойти по пути гуманизации, что дало неплохие социальные плоды, яркую картинку всеобщего изобилия – но после краха СССР стало быстро сворачиваться работодателями.
Буржуазные же отмены крепостных прав и запреты на рабовладение – всегда были лицемерием и трансформацией «вечного рабовладения» в некую новую, более отвечающую духу времени, внешнюю форму проявления.
Важно подчеркнуть, что отмена крепостного права в Европе не была отменой рабства, как такового.
Что такое «крепостное право»? Изначально это право населения деревни укрыться в крепости феодала от нападения врага, набегов кочевников или разбойников. Отсюда и слово – «крепость», слово военное, а вовсе не социальный статус обозначающее.
Помещик воспринимался как комендант крепости, принимающей беженцев – а его крепостные – это прибывшие под его защиту беженцы. Естественно, если ты хочешь спрятаться в крепости – ты обязан подчинятся требованиям коменданта, особенно в военное время (а в Средние Века мирного-то времени почти и не было).
Если ты прячешься в крепости от врага – ты должен подчиняться коменданту беспрекословно, в режиме воинской дисциплины! Твоя вольность и непослушность могут сорвать, разрушить крепостную оборону. Отсюда возникали и позже уродливо разросшиеся права помещиков на крепостных, превращённых в итоге (но уже в самом конце) в вещь, в предмет купли-продажи…
Но, тем не менее, резкое ухудшение быта русского крестьянства после 1861 года доказывает, что и функции крепости-защитницы помещики выполняли до последнего. Ведь даже Некрасов подчёркивал, что «цепь великая», распавшись, ударила «одним концом по барину, другим – по мужику». Получается, что после отмены крепостного права мужик не только обрёл личную свободу, но и много чего потерял.
А всё почему? «Освобождать» без средств к существованию – это не освобождать, а загонять в лютую кабалу! И жаль тех, кто этого не понимает, они – умом дети… Ведь и ельцинизм, сделав рабочих заводов безработными, «освободил» их от строгого заводского режима. Но радости они от этого отнюдь не испытали…
Свобода личности лишь тогда настоящая – когда она опирается на гарантии выживания человека (по крайней мере, при выполнении им всех требований законов и властей). Человек, которого в любой момент можно выбросить на помойку без средств к существованию – раб, даже если у него в паспорте и не стоит штампик «раб». Дело не в штампике. В судьбе.
Либеральные же свободы не стоят и гроша – это свободы для рабовладельцев, высвобождаемых для скотства от чувства долга и служения обществу. К низам общества эти «свободы» имеют порабощающее и убийственное отношение.
Поэтому отмена крепостного права в досоветской Европе ничего не значит. Зачастую процессы шли с противоположной динамикой: крепостное право смягчалось и уничтожалось, а рабовладение, напротив, усиливалось и крепло.
Как пишет современный автор, «Во многих странах Европы освобождали крестьян, и всюду это сопровождалось большими потрясениями, поскольку условия дарования свободы не устраивали ни земледельцев, ни землевладельцев».
Неудивительно поэтому, что с точки зрения «зарплатного рабства» положение английского рабочего в XIX веке было значительно хуже, чем русского крепостного крестьянина.
Русского помещика Соллогуб описывает так: «Первое мое правило – чтобы у мужика все было в исправности. Пала у него лошадь – на тебе лошадь, заплатишь помаленьку. Нет у него коровы – возьми корову – деньги не пропадут. Главное дело – не запускать. Недолго так расстроить имение, что и поправить потому будет не под силу».
Русским источникам на эту тему вторит известный русофоб, человек, свидетельство которого ценно хотя бы тем, что заподозрить его в «лакировке русской действительности» невозможно – Р.Пайпс.
Проработав огромное количество источников, он сделал вывод, что с середины XVIII века и до отмены крепостного права и помещик, и крестьянин были относительно зажиточны. Данные Пайпса «не подтверждают картины всеобщих мучений и угнетения, почерпнутой в основном из литературных источников» (Р.Пайпс, «Россия при старом режиме», Нью-Йорк, 1974 г., с. 196-197)
Мы отнюдь не выставляем русское крепостничество, как идеал отношений, оно уродливо и отвратительно с точки зрения морали, но английское фабрично-заводское рабство ещё уродливее. Мы лишь о том, что «всё познаётся в сравнении».
Поэтому, делая мир-мирным, прогресс-устойчивым, экономику –предсказуемой, частную собственность переводя в совладение, советский проект одновременно (и неразрывно с указанным) осуществлял ПОДЛИННОЕ преодоление рабства и рабовладельческих отношений. И в этом его ценность для мирового аболиционизма.
Но не только в этом. Неизбежный для цивилизации процесс сведения частных владений в кондоминиумы, по мере усложнения производственных неделимых комплексов мы рассмотрим в следующей статье цикла.
Источник.
